Экономика страны сегодня испытывает перегрев. Такую оценку очень часто можно встретить в латвийских СМИ. Аналитики предостерегают – весьма вероятен экономический кризис, Латвии, возможно, придется пережить два-три трудных года. От себя скажу: не хотелось бы. Не только из-за ожидающих нас материальных издержек. Вспомним историю: предыдущий серьезный экономический кризис породил в Латвии крах демократии, диктатуру и резкие ограничения прав для русских.
А могли бы жить…
Когда 18 ноября 1918 года в Риге была провозглашена Латвийская Республика, жители столицы нового государства голодали и потихоньку растаскивали на дрова пустующие деревянные дома, а сбор тряпья считался немаловажной отраслью экономики. Через 10 лет Латвийская Республика уже была сытой и респектабельной страной. Зажиточные горожане ездили в отпуск на Запад, а крестьяне (почти две трети всего населения и 80 процентов латышей) впервые за много веков, можно сказать, зажили: в стране ликвидировали помещичье землевладение, большинство сельчан работали на себя, денег имели больше, чем до Первой мировой войны. А по производству мяса и молока на душу населения Латвия занимала одно из первых мест в мире.
Конечно, не стоит ничего идеализировать. Большинство латвийцев по-прежнему ютились в домах без удобств и зарабатывали на жизнь тяжелым физическим трудом. Промышленность выпускала на треть меньше продукции, чем при царе. Но в то же время многие латыши никогда не жили так хорошо, как в 1928 году. Не удивительно, что десятилетие провозглашения государства в Риге отпраздновали пышно. 18 ноября 1928 года в столице были и иллюминация, и парад, и факельное шествие. На улицы вышли толпы народа – и латыши, и русские. Не случайно президент Густав Земгалс в торжественной речи отметил: «Мы стремимся объединить всех граждан новой республики, независимо от языка и вероисповедания…».
Латвийцы тогда, естественно, еще не знали, что менее чем через год Латвия, как и весь западный мир, начнет медленно погружаться в экономический кошмар, после которого страна, которую они знали в 20-е годы, исчезнет, словно Китеж-град.
Хуже, чем при царе
Страшный кризис начался 29 октября 1929 года с биржевого краха в Нью-Йорке и быстро распространился на Европу. Катастрофе подыскали определение – Великая депрессия. В США заговорили о крахе «американской мечты» (когда у американца есть семья, работа, свой дом и автомобиль). В Латвии автомобиль был в 20-е годы прошлого века почти такой же редкостью, как ныне самолет, да и мечты были попроще – жить бы безбедно. Увы, и это скромное желание оказалось под угрозой.
В Латвию кризис пришел позже, чем в страны Западной Европы, но был не менее страшен. Промышленное производство сократилось на треть. В Риге газеты больше покупали для одной цели – найти там объявления о работе. В деревне было не лучше. Нет, конечно, коровы от резкого снижения котировки акций на Нью-Йоркской бирже доиться хуже не стали, а поросята по-прежнему своих хозяев радовали упитанным видом. Изменился спрос. Закупочные цены на мясо в 1933 году оказались в полтора раза ниже, чем в 1929-м. Так как экономить на корове нельзя (сдохнуть может) сельским жителям пришлось экономить на себе. В изданном в 1935 году латышском энциклопедическом словаре приводились такие данные государственной статистики. В 1913 году средняя годовая заработная плата батрака в Курземе была эквивалентна 336 латам начала 30-х годов. А в 1933 году составляла, в среднем, 312 латов. В Земгале, соответственно, 365 и 332 лата. То есть в 1933 году сельскохозяйственный рабочий жил хуже, чем при царе. И потихоньку начинал выходить из себя: доколе?!
В поисках крайнего
Объяснять бедному батраку, что в его несчастьях виновен низкий курс акций в стране, находящейся на другом краю света, дело очень непростое. Часть пострадавших от кризиса людей стала искать обидчиков не за океаном, а у себя в стране. К примеру, обратили свой недобрый взор на небедных еврейских лавочников и просто богатых немцев. Так уж сложилось, что в Латвии издревле существовали «национальные» профессии. Более 80 процентов латвийских русских в 1930 году были крестьянами. Немцы составляли лишь 3 процента населения страны, но каждый пятый представитель «свободной профессии» (писатели, журналисты, юристы и т. д.) был потомком пришельцев из Германии. Евреи (3,39 процента населения страны), составляли лишь 0,06 процента от общего числа работающих в сельском хозяйстве, но зато почти треть из них представляли латвийских работников торговли. Это, разумеется, вовсе не означает, что немцы или евреи в Латвии как сыр в масле катались. Часть немцев в 20-е годы прошлого века предпочли уехать из независимой Латвии в Германию, среди евреев возникло движение за отъезд в Палестину.
Итак, радикалам нужны были «крайние». И ими стали инородцы. Ощутив волю части избирателей, некоторые либеральные политики быстро превратились в национально озабоченных. Партия Демократического центра фонтанировала в Сейме идеями типа: потребовать, чтобы среди работников частных предприятия процент латышей был бы не меньшим, чем процент латышей в стране в целом. (Кстати, одним из депутатов партии Демцентра был экс-президент Густав Земгалс, тот самый, что 18 ноября 1928 года так красиво говорил о стремлении объединить все население.)
Крепли экстремистские организации вроде «Перконкрустса». Исследователь истории «Перконкрустса» профессор Лео Май в изданной в 1998 году брошюре отмечает, что среди членов или сторонников этой запрещенной латвийским судом организации были университетские профессора, генералы, айзсарги. Но вот парадоксы истории: когда Карлис Улманис совершил государственный переворот, часть нелатышей чуть ли не приветствовала такой шаг, видя в диктаторе защитника от «перконкрустовцев» и «демократических центристов».
Впрочем, Карлис Улманис быстро развеял иллюзии: после переворота прошло меньше месяца и новая власть одарила население поправками к правилам о государственном языке. Наказание за их нарушение предусматривало штраф до тысячи латов (сумма, примерно равная годовому заработку неквалифицированного рабочего) или же полгода тюрьмы.
Сразу же после переворота был распущен Сейм, закрыты многие газеты, в Курземе для политических оппонентов Улманиса появился концлагерь.
Тем временем диктатор добросовестно повышал благосостояние народа. Латышского народа. Повышению конкурентоспособности латышей на рынке труда способствовал, как мы уже упоминали, новый, неизмеримо более жесткий закон о языке. Итак, Улманис ограничивал права нелатышей. Была ли у немцев или русских возможность жестко бороться против политики диктатора? О ситуации в стране красноречиво свидетельствуют слова министра общественных дел Алфреда Берзиньша. Он призывал молодежь так любить диктатора, «чтобы ваше доверие к Вождю народа перешло в восхищение и чтобы восхищение в свою очередь перешло в обожествление».
Станет ли прошлое будущим?
Сегодня переворот вряд ли возможен даже при самом глубочайшем экономическом кризисе. В конце концов, «в столице нашей родины» городе Брюсселе такого не допустят. Но не исключено, что при резком экономическом спаде права русских станут ограничиваться вполне демократическим путем – с помощью квалифицированного большинства в Сейме.
Впрочем, я надеюсь на совсем иной вариант развития событий. Изменения в Латвии будут происходить не с помощью кризисов и революций. Латвийская экономика вопреки горе-революционерам (втайне мечтающим: пусть все рухнет, зато мы им покажем) выдержит нынешние трудности, ее развитие продолжится. Будет расти валовой продукт, увеличиваться количество рабочих мест, исчезнет безработица. Чтобы развитие не прекращалось, государству придется широко открыть двери перед работниками-мигрантами. В составе населения перестанет снижаться доля нелатышей. Между Латвией и быстро развивающимися странами СНГ начнется жесткая конкуренция за рабочую силу. Парламент вынужден будет принимать законы, направленные не на выталкивание нелатышей из ЛР, а, напротив, на то, чтобы у них не было желания уезжать. Через каких-нибудь 10-15 лет Латвия станет совсем другой. Такова уж у нас демографическая ситуация: эта страна может стать либо богатой, либо однородно латышской…
