С 10 мая на телеканале НТВ начнется показ долгожданной 11-серийной экранизации романа Пастернака «Доктор Живаго». Рецензии, которые предваряют показ, традиция, вероятно, не самая лучшая. Мы пошли другим путем: предлагаем читателям интервью Ларисы Малюковой с режиссером картины Александром Прошкиным, опубликованное в «Новой газете».
— Кажется, о Пастернаке на экране вы думали давно.
— Знаете, любое обращение к классике — способ высказаться о том, что у тебя накипело. Способ, скажем высокопарно, выяснения отношений с родиной. Много лет мечтал сделать «Живаго».
— Как была сформулирована задача? Ведь вы имели дело с прозой, трудно экранизируемой.
— Именно поэтому в кино ее искусственно приводят к какой-то упрощенной модели — скажем, к мелодраме, как американцы. Мы выбрали путь разговора с автором в новом жанре кино — телеромане, диктующем свои условия.
Драматургия имеет свои законы. Ради драматургической концентрации приходилось отходить от книги. Роман лишен выписанной психологии, ясно очерченных героев, они даны скорее в ощущениях. Поэтому у каждого читателя — свой роман, свои Живаго, Лара. Необходимо почувствовать этот мир плотно и уже внутри выстраивать связи. Нас привлекали генотипы, которые мы видим, понимаем, сами отчасти к ним принадлежим. Снимал бы я в 70-е — была бы другая история. Лара — Рита Терехова, Живаго — Солоницын. Сейчас все иное.
Там есть тепловое излучение конфликта. Все крутится вокруг того, что трое мужчин загипнотизированы маленькой женщиной с невероятной внутренней силой, с ощущением абсолютной свободы внутри. Женщина вроде бы понятна, но абсолютно недосягаема. L’etrangere — чужая, полуфранцуженка, полубельгийка, родившаяся в провинции на Урале, то есть усвоившая инстинкты русской жизни. С другой стороны, в пиковые моменты жизни — абсолютно иной человек.
— В нынешней киновариации возросла нагрузка характера Комаровского. На протяжении всего фильма развивается его внутренний конфликтный диалог с Живаго.
— Чем меньше след в след мы идем за автором, тем больше тень его сопровождает нас. Поэтому обидно, когда читаю в газете: «Напозволяли себе…». Как о сборище недоумков, насовершавших кучу нелепых ошибок. Вместо того чтобы задуматься: а почему так? Комаровский в романе несколько простоват. Соблазнитель, мерзавец, преследующий Лару.
— Но простительное чувство всепоглощающей страсти…
— Все же дрянной человек. Можно было бы зачислить его в негодяи, если бы он не был одержим и снедаем любовной страстью. Для меня человек, способный к любви, — личность. Я ему сочувствую.
— Плюс невероятный масштаб актера… Мне кажется, Янковскому удалась одна из самых ярких ролей в его биографии.
— В нем — изумительное рефлексирующее начало. Играет вроде бы силу, наглость, а внутри такие болевые зоны… Когда он с разбитой головой говорит с Живаго о Ларе, чувствуется, как гибельно ее любит.
— Каким образом вы намеревались преодолеть некоторую сконструированность романа, в котором авторские рассуждения распределены в разных долях между персонажами?..
— В романе есть монологи по шесть страниц. Это не для кино. В кино важно, что откуда проистекает. Ведь сам Юрий вырос в семье под сильным влиянием приемного отца. Такое чеховское христианство, иногда даже в пародийной форме, необходимо. Без него непонятен герой. А в английской и американской версиях в Живаго ищут портретное сходство с Борисом Леонидовичем. Почему выбран Омар Шариф? За лицо «арабского скакуна». Но ведь Живаго — типология русского характера, в нем надрыв и стремление к жизни по совести, которое в каждом из нас. Другое дело, получается или нет. Выражаясь условно, это Антон Палыч, родившийся не в 60-м, а в конце 80-х.
— И доктор, и писатель, и человек совестливый?
— А тут революция, гражданская война, гибель империи. До какого года он бы дотерепел? Где? В Соловках? Или, подобно Живаго, заперся бы в творчество, писать правду, прикинувшись полусумасшедшим, сохраняя себя в себе? Знаете, существует разделение по половому признаку в восприятии Живаго. Мужчины его более-менее понимают. А женщины часто «вешают вину». Одну сделал несчастной, другую. Не борец, плывет по течению. А мог выбрать свой стан в борьбе непримиримых. Но в том-то и масштаб этой личности: не выбрав ни правых, ни левых, остался верен самому себе, своим ощущениям. И Лару отдал, спасая от гибели, которая уже предречена. Мне хотелось эту спасительную идею довести до конца. Что все, кого он любит, выведены в зону безопасности. Живы.
— Живаго, с одной стороны, русский Гамлет, с другой — Эдип, прозорливый слепец, страдающий от чувства собственной вины…
— В русской традиции герой — не тот, кто размахнулся и ударил. Человек, совершивший нечто, теперь переживающий. С обостренной совестливостью. Это наш герой. Идем за ним, сочувствуем, улавливаем сходство.
— Вы обыкновенно говорите об актерах как о персонажах….
— Я уже не замечаю этой черты. Для меня это не назывные персонажи, а люди, принесшие сюда свои характеры. Горобченко Сергей, например, из «Бумера» пришел на нашу встречу, выучив том Пастернака. Меня изводил… Читал беспрерывно. Эта работа что-то изменила в нем самом. Хотя не знаю, надолго ли. Может, опять вернется в «Бумер».
— Как вы определяли для себя христианские мотивы романа?
— Мне кажется, в основе этого произведения лежит Евангелие, но словно пересказанное Антон Палычем Чеховым. Думаю, что каждый подобный фильм — некая акция, которую предпринимает группа людей с целью смягчить нравы в обществе. Чтобы люди могли поразмышлять, кто же они в этом мире. И что есть наша родина и наш народ? От того, что нас провозглашают то советской властью, то антисоветской, мы-то сами меняемся?
