«Хорошо там, где нас нет», – говорят, это типично русская поговорка. Поискать надо такого эмигранта, который всю жизнь не мечтал бы хоть не надолго вернуться в Россию. Известный русский поэт, может, даже самый крупный в русском зарубежье за все времена, Георгий Иванов – эмигрант с 1922 года – он тридцать лет спал и видел, как возвращается в родные пенаты.
Но дальше Риги, куда судьба его изредка заносила вместе с женой, тоже поэтессой – Ириной Одоевцевой, попасть ему не было суждено. Гуляя по рижским улицам, он дышал нашим воздухом, и ему мерещилось, что это воздух Петербурга или Москвы. Вот почему пронизан щемящей нотой его однотомник «Мемуарная проза», написанный не только о Питере и Москве, но и о Риге тоже.
Европа перемолола Иванова основательно. И в конце концов сломала, как сухую ветку. Вначале он, правда, жил лучше многих и ни в чем не нуждался. А умер — это трудно себе даже представить! — нищим в богадельне. Правда, с улыбкой на лице, хотя улыбаться уже было нечему. И сочинил напоследок смешной стишок:
В тишине вздохнула жаба,
Из калитки вышла баба
В ситцевом платке.
Сердце бьется слабо, слабо,
Будто вдалеке.
В светлом небе пусто, пусто.
Как ядреная капуста,
Катится Луна.
И бессмыслица искусства
Вся, насквозь, видна.
Георгий Иванов – фигура уникальная и одиозная. Многие его действительно считали лучшим поэтом русской эмиграции. У них, у русских эмигрантов, там литература делилась чуть ли ни по половому принципу. Лучшей поэткой считалась Марина Цветаева (она не любила слово «поэтесса»), а лучшим поэтом – он, Иванов. Другие его имя произносили, сквозь зубы, и называли «флюгером». Говорили, если бы Гитлер выиграл войну и захватил Россию, Иванов бы лизал ему пятки. Но так как Гитлер проиграл, Иванов, наоборот, кинулся было в скандальный Союз русских патриотов. Друзья его оттуда еле выцарапали и сделали столпом русской эмиграции.
Правда, ко всем этим россказням современников надо относиться критически. Сам Иванов любил поизгаляться, скажем, над Набоковым. Поэта Ходасевича, как единственного своего серьезного соперника, он тоже не любил. Правда, и тот был хорош, называл стихи Иванова – прикладным искусством. Иванов за это его как-то грубо оскорбил, так ведь и Ходасевич в долгу не остался. Пустил в Париже слух, что Иванов с приятелями перед тем, как уехать из России, прирезал в Питере богатую старушку и на ее деньги жил потом припеваючи.
Действительно, многим было не понятно, на какие деньги Иванов и Одоевцева в эмиграции шиковали, тогда как все остальные в общем-то бедствовали. Вон Нина Берберова пишет про себя в воспоминаниях, что пока не уехала в США, где стала преподавать, она имела всего-навсего «одну смену постельного белья».
Что до денег, Иванов с Одоевцевой жили на средства ее отца, который в Риге был богатым домовладельцем и многое мог позволить своей любимой дочери. После его смерти Одоевцевой даже досталось хорошее наследство, и это еще больше раззадорило ее соотечественников-эмигрантов, которые в Европе жили действительно неважнецки.
К Иванову в Париже отношение у всех было настороженное. Многие ему завидовали. И все же мэтром его считали. Хоть и поговаривали, что душа у Иванова холодная, вялая и что писать по-настоящему он начнет лишь в том случае, если переживет сильное потрясение.
А пока ничего такого не произошло — потрясал он, наживая себе этим все новых и новых врагов. Не любили Иванова и, между прочим, побаивались как раз за его мемуарную прозу. Она многих приводила в бешенство. Прекрасная, надо сказать, проза. «Петербургские зимы», «Китайские тени» — даже названия у нее необыкновенные.
Современников — Набокова, Ахматову, Северянина и многих других — возмущало то, какими Иванов их «запомнил». Хотя не найдется мемуариста, который не соврал бы. Правда, не так, как «врал» Иванов. Сам он, впрочем, и не скрывал, что правды в его писаниях не более 25 процентов. Но в то же время утверждал, что не врет и не фантазирует. «Я такими их видел», — смеялся он. И имел на это право. Потому что проза – любая, как, впрочем, и поэзия, была для него не обычными воспоминаниями, а особым сочетанием сна и яви.
Один из очерков Иванова посвящен нашему рижскому Московскому форштадту — он прямо так и называется. Читаешь его и удивляешься, как вдохновенно автор пишет об этом предместье, которое у нас никогда не было в чести. Поражаешься, откуда такие краски, такая необычная атмосфера – прямо сказка какая-то! Откуда это?
Все очень просто. Иванов увидел эти места глазами художника. Кстати, здесь они с Одоевцевой останавливались — в доме ее отца, когда приезжали в Ригу. Естественно, что потом, по прошествии многих лет, Иванов вспоминал и свои вояжи в Ригу, и Московский форштадт, и сам дом, несколько идеализируя их.
И точно так же — вот именно что глазами художника — он видел своих соотечественников в эмиграции. Так что ничего он про них не выдумывал, во всяком случае, нарочно. Просто домысливал, а это разные вещи.
