Я родилась после войны. Когда уже успели зарасти окопы в лесах, когда солдаты перестали кричать по ночам и рваться в атаку. Я родилась после войны, но эхо ее докатилось и до моей, послевоенной, счастливой жизни.
Мой веселый дед
Я никогда не видела своего деда. Он погиб в 44-м в Добеле. Я даже не знаю, как он выглядел, потому что моя бабушка выбежала из дома, спасаясь от фашистов, успев схватить только дрех своих девчонок. Дом разбомбили. Сгорело все ее имущество. Сгорели все фотографии.
– Бабушка, ну какой он был? – спрашивала я в детстве.
-Черный, – отвечала она улыбаясь. – Глаза черные, кудри смоляные, а зубы белые, ровные. Лошадей очень любил. И петь любил.
– Может он цыганом был? – делала я вывод.
– Он из соседней деревни был, митька! (Бабушка митьками называла всех, кто по ее мнению говорил сущую глупость.) Он меня и украл.
– Как это? – пугалась я всякий раз, зная эту семейную историю наперед.
– А вот так, приехал однажды на вороном коне, да прямо со двора и украл. Подхватил меня как пушинку и увез к себе в деревню
– И ты не кричала, не сопротивлялась?
– Чего я кричать буду?. Он парень видный был. Мне он давно люб был.
Когда бабушка получила на деда похоронку, собрала она своих осиротевших девчонок и приехала в незнакомую, чужую далекую Добеле. Могилу деда так и не нашли. Но бабуля обратно не уехала, осталась здесь – осталась здесь – «поближе к Федору».
Саша и Шура
Младшую сестру бабушки Александру все родные называли просто – баба Шура. Высокая, красивая, работящая и… одинокая. Она почти каждый год приезжала к нам в гости из далекой станицы Афипская.
Став постарше я спросила у своей бабушки, почему у бабы Шуры нет детей? Она их не любит? Бабушка вдруг заплакала. Она редко плакала. Очень редко. Я испугалась – что такого я сказала, чтобы у моей сильной бабулия вдруг появились слезы на глазах.
Это заметила бабушка и, потрепав меня по голове, улыбнулась.
– Ты тут ни при чем. Война… Шура-то наша однолюбка. Был у нее жених. Саша. Ох и красивая была пара. Оба высокие, статные, чернобровые. А веселые! А работящие! Где Сашка с Шуркой – там смех, там работа спорится. Все к свадьбе шло. В деревне шутили: ну скоро Александра с Александром маленьких Александрят настругают.
– А разве детей стругают, бабуль? – лукаво сощурила я глаза.
Она небольно щелкнула меня по носу: «Тю, митька!»
– Так почему же не настругали? – не отстаю я.
– Война… Сашу забрали в первый же день. А через месяц Шура получила похоронку… Не знаю, как она выжила, черная вся ходила, постарела сразу на пол-жизни, – бабушка надолго замолкаем. – Вот только часы от Сашеньки и остались, он их подарил перед уходом на фронт, просил беречь как их любовь. Она и берегла всю жизнь.
Я помню те часы, всегда было странно видеть на женской руке огромные циферблат мужских часов.
Только ведь и моя бабушка тоже однолюбкой оказалась. Троих девчонок своих одна поднимала. А ведь женихи приходили. Но она своему Федору верна осталась…
Трофеи Малой Юглы
– Айда на речку, – в распахнутом окошке нашей квартиры на первом этаже нарисовалась смешная рожица моего верного дружка детства Сашки (опять Сашка! Только белобрысый и всегда лохматый).
Родители строго-настрого запрещали нам ходить «без сопровождения взрослых» на реку. Но мы нарушали запрет, удирали потихоньку и в этом был весь кайф.
Вот и в тот день все было именно так. День стоял жаркий, душный. Родители на работе. Грех было не воспользоваться ситуацией.
На берегу Малой Юглы стоял ребячий гвалт. Местная детвора пополнилась приезжими (это мы, кто с Плявниеков, тогда еще совсем не «большим столичным спальным районом», а просто окраиной Риги). Вода, кажется проглелась до самого дна. И не мудрено, лето выдалось жарким, речка, и без того мелкая, стала совсем неглубокой.
И вдруг над всем этим пестрым ребячьим многоголосьем раздался крик:
– Смотрите, смотрите, что я выловил! – мальчишка лет 11 с трудом тащил из воды… ружье.
Его тут же окружили тесным кольцом. Ружье лежало как труп, тяжелый, мрячный. Деревянный приклад уже был покусан временем и водой, но ствол мрачно блестел на солнце темными каплями. Мы сопели и молчали. Наконец мальчишки сначала робко (а вдруг оно как стрельнет!), затем смелее начали ружье изучать.
– Настоящее.
– С войны.
– Интересно, сколько оно фашистов убило?
– Повезло тебе, – завидовали они выловившему трофей.
– А больше там нет?
Этого вопроса было достаточно, чтобы вся ватага мальчишек рванула в воду. Они ныряли и ныряли в надежде, что найдут еще оружие. Мы, девчонки, наблюдали с берега. Скоро нам это занятие надоело и мы пустились в барахтанье, как прежде. Да и сами пацаны скоро забыли о цели своих подводных исследований.
Сколько прошло времени, не знаю, только вдруг вновь раздался крик
– Есть!
Уже другой мальчуган тащил из реки нечто, что напоминало походный котелок. Оказалась каска. С большой дырой на боку. Мы положили каску рядом с ружьем.
– Это его ружье. Он фашистов бил-бил, а потом его самого в голову убило, – рассудил один из ныряльщиков, лет семи. И добавил. – А давайте его тоже найдем, этого солдата.
– Дурак! – рассмеялись старшие. – Его уже давно рыбы съели! Или санитары подобрали. Может его не убили совсем, может он только ранен был.
– Ужик! Я ужика нашла!! – прервал наши рассуждения ликующий крик девчонки из местных.
И все рванули туда. Трофеи малой Юглы остались лежать на сером песку у реки. Нам, послевоенным детям, змейка с желтыми ушками показалась забавнее рваного военного железа. Наверное, это правильно…
