Чем латышская чернуха на сцене отличается от русской? В основном — текстом. И оформлением. В чернушном спектакле «Дорогой мой папочка» на малой сцене театра Дайлес внешне все цирлих–манирлих. Новенькое, чистенькое, если отключить звук, можно и не понять, что это чернуха.
Чернушные тут по большому счету только диалоги. Еще вводит в заблуждение, что режиссер–постановщик Лаура Гроза в программке называет свое детище «новым романтизмом». Только новый здесь означает — вывернутый наизнанку, опущенный, низкий.
Что такое низ и верх в искусстве, мы знаем. Первое олицетворяет все темное, порочное, второе — все светлое и чистое. В нашей жизни низ так давно поменялся местами с верхом, что мы думать об этом уже забыли. Считаем, что так и должно быть. И только, скажем, сидя в театре, где нам впаривают какую–нибудь запредельную жесть, мы об этом опять вспоминаем.
Название «Дорогой мой папочка» очень мило смотрится на театральной афише. Но на самом деле в Риге нет сегодня спектакля скандальней, чем этот. На малой сцене стоит такой мат — латышский! — и молодежный сленг, что кажется, сейчас сюда прибежит, не знаю, директор театра или какая–нибудь комиссия, как в давние времена, и «Дорогого папочку» запретят.
После одного из первых спектаклей между актерами и зрителями по этому поводу даже состоялась беседа. Когда исполнителя главной мужской роли спросили, не противно ли ему самому ругаться на сцене, он сказал: «Но мы ведь не ругаемся, персонажи так говорят друг с другом».
Нормально, да?
На сцене обычный мат, но они не ругаются. В смысле не замечают, что постоянно изъясняются ненормативной лексикой.
Но дело не только в этом. В спектакле все время случается что–нибудь такое, — и даже не случается, а больше «происходит на словах»,— чего раньше, как сор из избы, выносить на сцену было не принято. Секс, использование наркотиков, алкогольный ступор — словом, все, что угодно.
Пьесу «Дорогой мой папочка» написала молодая сербка Милена Богавача. Ей двадцать восемь лет. Она учится в Белграде на драматургическом факультете Театральной академии. У нее с сестрой свой театр, где она работает завлитом и ставит свои пьесы о подростках. Сочинила уже штук десять. Она ездит с ними по европейским фестивалям, получает премии и считается самым талантливым автором, пишущим о современных тинейджерах.
«Дорогой мой папочка» — спектакль о том, к чему приводит безотцовщина. Пятнадцатилетняя школьница по прозвищу Малышка живет вдвоем с алкоголичкой матерью в послевоенном Белграде. Отец однажды отправился в лавку за сигаретами и не вернулся. Считается, что он их бросил. Старший брат промышляет наркотиками, приятель–одноклассник и сама она глотают колеса пригоршнями.
Семья, одним словом, из неблагополучных. Сценографически это выражается в том, что вся мебель на сцене находится в подвешенном положении, как и сама жизнь героев. Кроме того, весь спектакль пронизан — правда, едва заметной, — предгрозовой подростковой иронией. Здесь все слегка на взводе, друг друга подсиживают, ерничают. И каждую минуту, впридачу к существующей уже неустроенности, в судьбе героев может случиться какая–нибудь беда, несчастье или еще что–нибудь похуже.
Отношения выстраиваются в рамках постоянного насилия, страхов и угроз. В этой обстановке Малышка не перестает мечтать о том, что однажды вернется ее отец и жизнь в семье опять наладится. Каждую свободную минуту, когда никто не стоит над душой, она сочиняет ему письма и пишет открытки. Отсылает их «на деревню бабушке», то есть просто в Приморье, куда однажды она ездила с отцом. Его адреса она не знает, да и жив ли он, ей тоже неизвестно.
При всем при том в спектакле, как это теперь принято показывать, нет отрицательных героев. Все сплошь маргиналы, которых жалко. Воспринимаешь их просто как людей, которым ничто человеческое не чуждо. В перевернувшемся мире они не нашли себе достойного места. Их поведение, как и все их поступки, непредсказуемы и потому необъяснимы. Как необъяснимо то, что спектакль заканчивается странной сценой. Попавшую в приемник для несовершеннолетних девчонку, наконец, находит отец, о котором она столько мечтала. А она от него отказывается. И la finita komedia, занавес закрывается.
