У художника Артура Никитина в двух помещениях Балтийского русского института в эти дни развернута громадная персональная выставка. Еще не юбилейная (семидесятилетие мэтра еще грядет), но во многом итоговая, зеркально отражающая все грани его долголетнего творчества.
На нашем культурном русском пространстве Никитин – по-прежнему гранд-персона номер один. Он профессор БРИ, как всегда социально активен, окружен массой людей.
«Я – грандиозный тип»
– Впечатление, Артур, что в БРИ вы выставили все, что имеете.
– Кроме того, что находится в Германии и во Франции. А там самые сильные работы. Просто я показал, чем я владею: графикой, рисунком, пастелью, живописью, скульптурой. На этой выставке я по-настоящему увидел себя. А что? Грандиозный тип. Я понял, какой мощный гражданский долг я исполнял.
– Вы стали рисовать цветы. Это коммерции ради или возрастное?
– Никакого там возраста нет. Я просто ожесточился. Кругом эти бесконечные цветы, которые вовсе и не цветы. Мертвые, бутафория какая-то! Цветок, трепещущий, как лань, его можно показать такой техникой, как акварель, пастель, масло тут ни при чем. Ну можно, конечно, как голландцы писали, но это бессмысленно делать в двадцать первом веке. Замечательный художник Янис Паулюк как-то сказал мне: «Пишут цветы, как будто авторы картин фламандцы или испанцы. В цветах должна быть заложена энергия той цивилизации, к которой ты принадлежишь. В ветке сирени должен быть пульс ядерной физики». Это он мне сказал лет тридцать назад, но я запомнил. Это не только к цветам относилось, к людям тоже, когда я рисовал портреты.
– Значит, как художник вы собой удовлетворены?
– Я не говорю, что я очень большой художник. Но то, чего я достиг, – да, это нормально. На большее я не был способен.
– То есть из отпущенного вам достигли потолка?
– Да, я исчерпал те возможности, которые мне были даны от природы. Многие мои коллеги погибли, потому что были растерзаны средой.
– Деньги?
– Нет, не только. Они не включались в общую среду, не работали в искусстве этого латышского государства. Они никому не нужны были. Часть спивалась, часть умерла от рака или другой болезни. Таланты были не востребованы.
– Про какое время вы говорите?
– В советское, нынешнее, даже во времена буржуазной Латвии. Это было всегда.
– Нет безнадежных времен, просто надо быть пассионарием?
– Ну, естественно. Просто я не могу позволить, чтобы меня превратили в раба. Я сам себе был господином и останусь.
– А кто вас превращал?
– Ну как? Меня бесконечно снимали с выставок.
– И в советские времена?
– Ну, конечно. Причем все те же самые латыши, только советские. Эти искусствоведы… Как вспомню их фамилии, мне дурно становится.
– И как вы реагировали?
– Не брал во внимание. Если я случайно после блокады жив остался (Никитин родился в Ленинграде и ребенком пережил блокаду. – Н. К.), буду я себе портить существование из-за чьей-то дури или холуйства! Я шел своим путем просто. И никого не благодарю. Не надо никого благодарить, понимаете, да?
«Му-у-уть!»
– Вы можете о себе сказать: я абсолютно свободный человек?
– Нет, конечно. Я связан со своей средой. А в основном я связан с мощной русской культурой. Это основополагающее. И никто меня не убедит, что кто-то что-то мне дал здесь. Я этого не ощущаю ни в своем творчестве, ни в своем аналитическом свойстве.
– Скорее наоборот?
– Да, я давал. Во всяком случае, теперь я только отдаю. Причем по принципу, который исповедовала моя мама (она закончила Ленинградский Первый медицинский институт, тот, между прочим, который и Страдынь кончал). Клятву Гиппократа они держали до конца жизни. И для меня то же самое. Если я преподаю, для меня не имеет значения, кто человек по национальности, я ему выдаю всю свою тайну творчества. В студенческие годы у меня был друг Бедзир, венгр, он сказал мне вещь, которую я запомнил на всю жизнь: «В искусстве никаких таинств не может быть. Таинства бывают только у ремесленников». Надо идти открытой грудью и бросать свои зерна, где только можешь.
– А к ремесленникам в искусстве вы как относитесь?
– Ну как я могу относиться, если тут и там вижу Сафонова? Как будто у нас не было ни академических искусств, не было русского авангарда. Я почему имею право сказать, что это дерьмо? Потому что такие художники были уже на моем веку. Помню академика Герасимова, его фальшивые натюрморты, итальянские якобы пейзажи – муть, понимаете? Му-уть! Его больше нигде не публикуют и не будут публиковать.
– Значит, сафоновы будут всегда. Чего вы так волнуетесь-то?
– Просто у меня к ним инкразия. Я предупреждал и буду предупреждать…
– Как на пачке с сигаретами: Сафонов опасен для вашего здоровья. Вы в начале разговора заметили, что художник Никитин ощущает в себе причастность к гражданскому долгу…
– Вот я сделал портреты, я их очень много сделал – пастелью, углем. Я писал нормальных людей, которые окружали меня, как окружали деревья, цветы, трава, понимаете? Я считаю, именно и только так остается память о нас. О том мире, в котором ты жил. Вот здесь я полностью исполнил свой гражданский долг. Каждый большой художник, который занимается искусством серьезно, неизбежно будет иметь гражданские позиции.
– Ему не безразлично, какая власть за окном?
– Конечно! Почему наркомания, эмиграция, почему убогие рождаются? И вообще что происходит?
– А что происходит?
– Происходит уничтожение личности. У власти очень меркантильные особи, которые, чтобы обеспечить себя, пойдут на все. Воровать будут, предавать, были бы только деньги. Насколько же невежественный по природе, негосударственный мозг! Вообще я хочу сказать: человек, который отрицает свое прошлое и неблагодарен от природы – он патологически больной, он урод. Такие, как Абикис, никогда не знали и не понимали, что такое гражданственность. Это не знание языка. Это нечто совсем другое. У Райниса, кстати, много вещей написано на русском и много на немецком.
– Вам все это, вокруг, сильно мешает?
– Я готовлю бакалавров, преподаю и на латышском потоке. Студенты слышат: если попадете к Никитину, получите настоящие знания. Они страшные прагматики, эти молодые. Идут ко мне. Но, к сожалению, у многих плохое знание русского языка. Я читаю лекции по истории искусства. Говорю об авангарде. И вижу, что они не понимают.
– А как вообще сегодня поживают у нас русские художники?
– Вы и сами прекрасно понимаете, что несладко поживают. Картина очень ясная. Русские, русскоязычные художники государством вытеснены на обочину. Русская культурная система остается в них, это неистребимо. Другое дело, что нет востребованности. Национально-культурная политика работает только по методу – кто не латыш, отношения к искусству не имеет. Ты не можешь участвовать в международных выставках. Ты – никто.
– Вас это тоже коснулось?
– Естественно. Потому и рассказываю. Другое дело, сейчас есть свобода: хочешь – крутись. Но государство поощряет только нацкультурщиков. Русским коммерсантам говорят: хотите поддержки с нашей стороны, занимайтесь культивированием латышского искусства. Приходишь к бизнесмену, он делает стыдливые глаза. Он должен покупать латышского художника, даже если душе его это искусство ничего не говорит.
– Среди бизнесменов нет личностей, которые бы шли вопреки?
– Пока не встречал.
